Когда приехала милиция, всем в приказном порядке велели оставаться в доме и не выходить, как говорится, до особых распоряжений. Салтыков, ни на кого не глядя, прошел в кабинет-офис и заперся там. Долорес Дмитриевна уединилась в своей комнате – сидела в кресле у окна, тщетно пытаясь быть в курсе событий.

Валя Журавлев тоже сидел у окна – в холле на широком низком подоконнике, прислоняясь к холодному, усеянному каплями влаги стеклу.

– Что, Валентин, плохи дела? – спросил его Мещерский машинально.

– Вы не знаете – надолго это все там? – тихо откликнулся Журавлев. – Мне сегодня после обеда в Москву, в институт надо съездить, расписание узнать.

– Вряд ли это у тебя сегодня получится, – Мещерский не отрывал взгляд от окна: за деревьями были видны милицейские машины. Много машин.

Никиту Колосова он не видел, но знал: он там. И не ошибся. Через два с половиной часа томительных ожиданий пришел патрульный милиционер и вызвал Мещерского – якобы как первого очевидца на допрос.

Мещерский шел по аллее. Мокрая листва пружинила под ногами как ковер. А в сердце покалывало тупой иглой, и голова наливалась словно свинцом. Память же воскрешала одну и ту же картину: всеобщая тетушка Евгения Александровна, тряся, как черепаха, седенькой, аккуратно подстриженной старческой головкой, твердит ему: «Найти хорошую жену сейчас ой как трудно, мой дружочек. Особенно человеку интеллигентному, молодому. Выбирать надо с умом. Вот Анечка Лыкова… Такая умница! Оглянуться не успели, как выросла. Уж институт успела закончить. Два языка знает и собой очень, очень недурна…»

Вспоминалось прежде все это весьма легкомысленно, почти анекдотично, сейчас же – с такой болью, с такими укорами совести. Вспоминалось и бледное и такое несчастное лицо Анны Лыковой, когда она садилась в машину своего брата. Мещерскому казалось, нет, он был сейчас совершенно уверен, что видел тогда ее живой в последний раз.

Никита Колосов встретил его в передвижной криминалистической лаборатории в окружении экспертов и патологоанатома. Был Никита грязен, как шахтер-проходчик, и зол как черт.

– Я что-то не понимаю, коллеги, наука криминалистика у нас существует или нет? – Это было первое, что услышал от него Мещерский. Вопрос был задан тоном ультиматума.

– Все следы уничтожены, мы и так сделали все, что в наших силах. Там грязи сверху навалено – вы же сами видели сколько, – эксперты оправдывались, если не сказать огрызались.

– Кто распорядился сбрасывать глину в овраг? – Никита резко обернулся к Мещерскому, который никак не мог устроиться в тесном салоне передвижной кримлаборатории – ноги упирались внизу в какой-то ящик.

– Здравствуй, Никита.

– Здравствуй. Ну так кто приказал это сделать?

– Салтыков.

– Все улики этой жижей смыты! Мы труп-то еле-еле вытащили из этого дерьма!

– Я не уверен, что Салтыков сделал это нарочно. Все вышло как-то спонтанно, Никита. Там у них прорвалась вода, потом какие-то пустоты обнаружились рядом с фундаментом павильона. Что-то вроде подземелья. Бригадир сказал, что там глина и что ее нельзя сбрасывать в пруд. И тогда Салтыков велел – в овраг, сбрасывайте туда, где раньше была свалка, – Мещерский посмотрел на всех этих хмурых, усталых, раздраженных людей, на Колосова. – А перед этим, когда мы с ним были в парке, он при мне несколько раз звонил Анне Лыковой, но ее телефон не отвечал… А потом рабочие подняли крик в овраге. Мы подбежали и увидели… Никита, где она? Где ее тело?

Колосов кивнул на машину «Скорой», стоявшую бок о бок с передвижной кримлабораторией.

– Из шланга пришлось глину смывать, слой за слоем руками снимать, – он продемонстрировал Мещерскому свои чумазые руки. – Снова, как и в тех случаях, – черепно-мозговая травма. На этот раз били не сзади, а сбоку, справа. В результате перелом височной кости и мгновенная смерть.

– Бедная Аня, – Мещерский закрыл дрожащими руками лицо. – Какая страшная смерть… Я чувствовал, я говорил, я сердцем ощущал – с ней и с Иваном что-то не так!

– Ну-ка, пойдем, – Никита осторожно взял его за локоть. – Вместе взглянем.

Когда задняя дверь в «Скорой» открылась, Мещерский невольно подался назад. Первое, что он увидел, – носилки, покрытые рыжей клеенкой, а на них распластанное женское тело, в одежде, заскорузлой от высохшей глины. Он увидел те самые остроносые полусапожки на высокой шпильке. На ногах мертвой они производили какое-то нелепое и вместе с тем отталкивающее впечатление.

– С чего ты решил, что это Анна Лыкова? – спросил Никита. – Посмотри хорошенько.

Мещерский буквально впился взглядом в мертвое лицо, обезображенное кровоподтеками, и…

– Ой, мамочка, это же не Аня!! Это… да это жена Малявина – Марина Аркадьевна!

– Марина Ткач, – уточнил Никита. – Судя по состоянию трупа на момент осмотра, смерть наступила около половины девятого – девяти…

– Вечера?! Но она же вчера вечером была в это время…

– Утра, утра, Сережа. Сегодняшнего утра. И мы бы обязательно нашли следы в этом чертовом овраге, если бы не этот ваш чертов сброс грунта!

Потом, уже вдвоем, они опять сидели в передвижной кримлаборатории. Колосов дал Мещерскому прочитать протокол осмотра места происшествия. Мещерский, вздыхая, читал, шурша страницами, исписанными чьим-то торопливым неровным почерком. Порой читать гораздо легче, чем видеть собственными глазами.

– Не казни себя, Никита, ты ни в чем не виноват, – сказал он, возвращая протокол. – Но все-таки, почему именно Марина Ткач? Я ведь думал, это… А где же тогда Аня? Где Лыков? А где Малявин? Вы ему сообщили?

– Его розыском занимается Кулешов. Дома в Воздвиженском его нет. Там только их домработница. Здесь закончу, съезжу допрошу ее.

– А как же наши, как же эти? – Мещерский кивнул в сторону дома.

– С этими разговор особый. Но позже.

– Как она попала в овраг? – спросил Мещерский, – Что она вообще делала в парке у пруда так рано?

– Что делала, будем выяснять. А в овраг она попала очень просто – ее туда сбросили уже мертвую. Само убийство произошло у пруда в конце аллеи. Там мы зафиксировали четкий след волочения тела – до кустов, что по краю оврага растут. И вот именно там мы кое-что нашли.