Катя оторвалась от чтения. Это имя Викентий, точнее Викентий Федорович, – она уже слышала. Оно было связано с павильоном «Зима». Ах да, это Иван Лыков рассказывал о своем предке – гвардейском офицере, застрелившемся из-за несчастной любви. Надо уточнить у Мещерского. Она потянула к себе с дивана телефон. Нет, нет, потом, сначала надо дочитать…
Она и не подозревала, что не застанет в этот поздний час Сергея Мещерского дома. Преследуемый тревожными мыслями, он покинул Лесное далеко не так скоро, как ему советовал Никита Колосов. Причем поехал не домой, а на Автозаводскую. Он жаждал найти Лыковых – брата и сестру. Домашний их телефон по-прежнему не отвечал. Но Мещерский решил все же нагрянуть к ним на квартиру. Ехал через Окружную, по Варшавскому шоссе, свернул на «третье кольцо», миновал Автозаводский мост, зиловские корпуса, и тут память сыграла с ним злую шутку – он заблудился. В гостях у Ивана Лыкова он не был давным-давно. Из туманных обрывков воспоминаний выплывал какой-то двор, старый дом с железными балконами, пожарная лестница, воняющий кошками подъезд.
Мещерский кружил по улицам и возвращался к метро «Автозаводская». Наконец он оставил машину на стоянке и решил побродить пешком. Ему все казалось, он узнает тот старый дом, непременно узнает, как только увидит. Это ведь было так важно! Но в темноте все кошки серы, а все дома похожи один на другой. Во дворах – теснота от машин, дождевые лужи и лампочки над подъездами, словно бельма.
Катя перевернула еще несколько страниц:
«11 июля. Опять вспоминали с Соней дядю Викентия. Соня помнит, как он стрелял в парке ворон из ружья. Она сказала, что видела ночью дурной сон. О чем – не говорит. Но я и так знаю. Эти воспоминания… Она, как и я, очень любила дядю Викентия. Когда он покончил с собой, ей было десять лет, а мне семь. Поэтому она помнит больше моего. Она по секрету призналась, тут у нас в людской о смерти дяди Викентия до сих пор говорят самое разное: и горничная Варя, и няня, и особенно прежний управляющий Николай Фомич. Лесное полно легенд, я знала это с самого детства».
«15 июля. Как я люблю, уединившись перед зеркалом, любоваться своими руками. Такими тонкими, розовыми, почти прозрачными. Спросите всех, кто меня знает, – вам скажут, я самая веселая, самая беззаботная, самая счастливая в доме… О, если бы не эта болезнь! Но доктор Лейсснер уверяет, что сердце мое выправится, надо только потерпеть год-два, пить капли, не уставать, не кататься верхом, не бегать, не подниматься в гору…»
«17 июля. Сегодня, выходя из столовой, я суеверно испугалась. Я увидела что-то в зеркале, мне показалось. Конечно же, мне показалось… Но мне как-то не по себе. Я боюсь, что последует какое-то ухудшение здоровья или еще что-то случится. Вчера Николай Фомич рассказывал при маме Ляле историю бестужевского клада. Тут ее каждый по-своему перевирает. Ляля предложила маме нанять землекопов. Но парк и так давно уже весь перерыт. Клад Бестужевой, по словам Николая Фомича, искали здесь, в усадьбе, еще в дни его молодости, лет тридцать назад. Любопытная история с этим заговором. Какие странные условия поставлены…»
Катя перевернула страницу. Текст был отчеркнут красным фломастером. На полях были поставлены восклицательные знаки, а между страницами лежала закладка – смятая пачка сигарет «Мальборо». Такие сигареты, помнится, курила Марина Аркадьевна Ткач. Да и пометки фломастером явно были сделаны не в 1913-м. Катя закрыла глаза. Эта женщина мертва, как и священник, как и Филологова. Она мертва, ее вскрывают в морге, возможно, даже сейчас. А вот тут, в вашей памяти, она жива, сидит на диване, откинувшись на подушки. Тонкий прекрасный профиль, тень от ресниц на загорелой щеке. В опущенной руке тлеет сигарета. А рядом паренек как маленький голодный львенок, глядит исподлобья на ее золотистые волосы…
Катя видела Марину Аркадьевну такой, как там, в Лесном, в ее последний, самый последний в жизни вечер. И Валю Журавлева с ней рядом.
А Никита Колосов тоже видел Марину Аркадьевну. Он стоял в морге у оцинкованного стола, на котором лежало ее тело. Патологоанатом только что закончил вскрывать грудную клетку.
Катя очнулась и начала читать то, что было отчеркнуто красным фломастером: «Николай Фомич больше всех нас жалеет бедного дядю Викентия. Но, право, он рассказывает про него странные вещи. Мама даже упрекнула его – он, мол, распускает вздорные слухи, а князь Викентий Федорович не был ни безумцем, ни сумасшедшим. Во всем виновата его страстная любовь к Нине и ее категорический отказ выйти за него замуж. Так говорит мама. Но Николай Фомич уверен, что любовь тут совершенно ни при чем. Какие все-таки причудливые суеверия гнездятся в умах серьезных, пожилых людей!
Соня говорит: Николай Фомич знал дядю Викентия лучше всех нас. Он служил у него, был поверенным во всех его делах. Он уверяет: у дяди Викентия были большие долги. Очень большие. И для того, чтобы расплатиться с ними, он решил… во что бы то ни стало отыскать бестужевский клад. А как всем в Лесном давно известно… – Катя оторвалась от дневника. Эта фраза была подчеркнута красным фломастером дважды… как всем в Лесном давно известно, клад по легенде легко и сразу отдаст себя в руки только тому, кто, не колеблясь и не сожалея, выполнит наложенные старой графиней Бестужевой условия заклятья. Как только будут накрепко запечатаны церковные врата, как только кровь священника, петуха, красавицы и мастера обагрит землю, клад явит знак о своем местоположении. А после того как умрет тот, кто первый его увидит, клад позволит собой завладеть тому, кто приносил жертвы. Мы с Соней обсуждали эти страшные условия графини Бестужевой. Ее история вот уже два века будоражит Лесное. Все это, конечно, совершеннейший вздор. Но Соня очень оригинально трактует выбор Бестужевой тех, кто должен умереть по условиям заговора. Красавица – это, по ее мнению, скорее всего, несчастная опальная Лопухина, а может, и сама императрица Елизавета, которую Бестужева ненавидела. Мастер – это первый архитектор Лесного итальянец Баттистини. Во времена самой Бестужевой уже эти два условия были просто невыполнимы.